Всемирный абхазо-абазинский конгресс

Он (Александр Шервашидзе-Чачба) тяготился казенной обстановкой, военная карьера не прельщала его, учеба в кадетском корпусе не привлекала, он ленился.

…Я ученик по школе живописи и ваяния в Москве В.Д.Поленова, по совету которого в 1893 году и уехал в Париж учиться живописи и, главное, рисованию, которое весьма хромало в школе, чему вина была не В.Д.Поленова…

В школе Кормона главным постулатом было сохранить в творце любовь к искусству и свободу творчества, не увязывать его классическими канонами, а дать раскрыться индивидуальному таланту в полной мере. Именно там, у Кормона, Александр Шервашидзе-Чачба окончательно оформился как художник, как творец.

Нет правды, ─ а много правд. Нет правдивого изображения жизни, ─ а прошедшее сквозь темперамент художника впечатление этой жизни.

Александр Константинович хоть и был очень породист с виду, однако, обладая весьма скудными средствами, вел жизнь более чем скромную. Он был женат на особе прекрасных душевных качеств, умной и образованной…, и он и она были настоящими бедняками.

…Я был Главным декоратором Императорских театров в Питере,- «…Я был Главным декоратором Императорских театров в Питере,- моё имя ежедневно стояло на афишах Мариинского, Александринского и Михайловского театров, – я был лишь учеником и «другом» Головина, большого декоратора-художника; скромный театральный художник – я, но меня знал весь Петербург, я этого не искал.

Н.Н.Евреинов был очень требовательным режиссером, репетиции проводились ежедневно с 11 до 7 часов вечера беспрерывно. Александр Константинович приходил в театр рано утром и работал до вечера, декорации писали на чердаке ученики студии и он сам. Высокий, худощавый, всегда в высшей степени аккуратный, он держался очень просто, со всеми находя общий язык. Очень выдержанный, никогда не повышал голоса. Если нужно было сделать замечание, он делал его спокойно, не обижая виновного. Этот театр заинтересовал многих.

…Внешняя красота города столь же необходима, как чистый воздух, солнечный свет, это душа города, без внешней красоты город мёртв, обречён на жалкое и пошлое существование скотного двора в плохом хозяйстве.

…Мы живём среди народа с красивыми, древними обычаями, с большой красивой внутренней душевной культурой, и мы и должны делать город наш красивым. Ничего случайного, всё обдуманно и всё в расчёте на общую гармонию… Вижу всех князей и дворян в Сухуме, занимающихся коммерческими делами в городе; нужно думать о Родине прежде всего. Богатство Родины – ваше богатство…Мне чрезвычайно грустно, когда я думаю о том, что может исчезнуть всё то, что так дорого ценишь в абхазах, вообще в горцах наших. Я представляю себе их стройных, ловких очень вежливых, с большим достоинством, молчаливых, умеренных во всём, стойких и твёрдых. В этом вся наша культура… Скажу твёрдо: лучше жить в пацхе… лучше дикость (кажущаяся) «необразованного» неграмотного абхаза, чем полуобразование тех, кого я вижу в Сухуми. Приезжающие из глухих горных сел мне милее сухумцев. В них ещё много того, что описано Толстым в «Хаджи Мурате», что так дорого, так прекрасно и что даёт право, и заставляет с радостью сказать громко: я горец, я абхаз.

14 сентября 1917 года в Сухуми у Георгия

Мне кажется, что сухумский период деятельности отца был хотя недолгим, но самым дорогим его сердцу, несмотря на то, что он оформлял спектакли и в Петербурге, и в крупнейших городах Европы с ведущими артистами того времени.

Отец писал нам, по возможности материально поддерживал в голодные двадцатые годы. Со временем наша переписка оборвалась. Так разошлись наши судьбы. Мать моя, пройдя через многие трудности, воспитала нас и сумела сохранить в наших сердцах любовь и уважение к отцу… умерла в 1955 году, не зная ничего о судьбе отца. Её всегда беспокоило, что его работы останутся за рубежом и не попадут на Родину. Брат мой Константин, плававший помощником капитана Черноморского пароходства, умер в 1938 году. Остались мы с отцом одни – он во Франции, а я у себя на Родине. Мы ничего не знали друг о друге, пока случайность не помогла мне найти его.

Я с 1920 года работал очень много для балетов С.П.Дягилева, по эскизам художников Франции – Пикассо, Дерена, Брака, художников нового направления в живописи…это давало мне возможность выполнять любимое мною занятие – написание своей рукой больших холстов, т.е. декораций. Дягилев очень дорожил тем, что я писал сам своей рукой на больших холстах…

В течение 5 дней и по 8 часов в день, при возрасте 84 лет - в сущности была не под силу, – а всё же я одолел старческое бессилие, и по общему признанию Шехерезада (под Бакста) моя – самая удачная по впечатлению, грандиозности и красочности.

Мне все более и более трудно жить… Я получил из Тифлиса приглашение от заведующих Музеем приехать, и что они хотят мне сделать большой приём официальный. Мне это не надо, человек я скромный и очень старый, но если и Тифлисские власти примут участие в моем приезде, я думаю, что могу надеяться, что мне разрешат приехать в Сухум. Если можно, то …попроси в Тифлисе и в Сухуми, чтобы оттуда бы пошло желание меня принять жить там у тебя, моей дочери. Чтобы оформить моё желание приезда, я должен ехать в Париж…но я не мог это сделать ввиду большого расхода…Телеграмма к тебе мне стоила 1000 франков…как приехать, я знаю, так что это меня не затруднит, а переезд на авионе я перенесу очень легко – моё здоровье вполне хорошее…

Даже на фотографии своей жены, умершей в Каннах в 1948 году, он писал: «…Могу ли я просить при случае о перенесении тела в Абхазию?»

Юным абхазам, детям Страны Души! Апсны – твой древний клич звучит, как звук далёкий, как эхо, как шелест листьев, как далёкое и сладкое воспоминание, - о мать моя Абхазия! – каким глубоким сном спят твои усталые сыны! Пьянящий мёд твоих лесов, уклон холмов, украшенных цветами диких роз и близких гор синеющая даль , и снег далёкий, и шумный бег твоих потоков , и гладь озёрных вод , лесов душистая прохлада, и топких берегов зеленая оправа, - о, мать моя Абхазия – иди туда, к снегам, там виждь и внемли, и живи, чтоб каждый камень, каждый лист, упавший и сухой, чтоб каждый поворот протоптанной тропинки, чтоб каждый новый облик родного смуглого лица, как смена утреннего неба, роняли свет свой благодатный в душе твоей и жадной, и пытливой